Человек театра из страны «Абу»

Татьяна Тихоновец

Если из Перми, которая москвичам и петербуржцам сама уже кажется краем земли (а фактически — лишь край Европы), выехать на север и ехать по живописной дороге более трёх часов, то окажешься в центре Коми-Пермяцкого округа, городе Кудымкаре. А в самом центре этого небольшого городка, расположенного на небольших холмах, стоит невысокое, но широко распространившееся в стороны здание Коми-Пермяцкого театра. Коми-пермяки в Пермской области люди не пришлые. Это коренной народ, давший пермской земле её название («парма» — лес, тайга), а русской культуре — знаменитых пермских деревянных богов, скульптуры православных святых с коми-пермяцкими ликами и «пермский звериный стиль». Про свою землю коми-пермяки говорили: «страна абу» («абу» в переводе с коми-пермяцкого — значит «нет»). То есть ничего нет, ничего бог не дал. Конечно, не дал бог тёплого климата и богатых урожаев. И советская власть не очень обустраивала этот уголок. Единственное богатство — лес — постарались, повырубили. И безденежье сегодня в коми-пермяцких районах, и полуголодная жизнь. Спасает то, что до сих пор в лесном краю ягод и грибов — немерено. Выйдет деревенский житель из Пармы, а его уже поджидают ловкие заготовители. И скупают боровики, рыжики, грузди, и развозят по дорогим ресторанам больших городов.

Коми-пермяки народ деликатный, лукавый, смешливый. Герой моего рассказа, Владимир Дмитриевич Гуляев, народный артист России, лауреат Государственной премии имени Станиславского, кавалер ордена «Знак почёта», в течение 30 лет руководивший Коми-Пермяцким театром, для меня — чистое воплощение национального характера. Он и рассказывал мне о своём народе, уточняя и поправляя мои незрелые наблюдения.

«Чаще всего коми-пермяки русоволосы, или срыжа, невысоки ростом, но вдруг встречаются жгучие, чёрные, как цыгане, горбоносые… Терпеливый народ, не пакостливый, не вульгарный. И язык интересный, порой смешной в выражении мысли. Даже бранные слова — не ругливые. Если используется в языке русское слово, оно как бы немного искажается, чтобы было смешнее, чуть остраняется…»

От себя добавлю: каждый коми-пермяк — это абсолютное воплощение homo Ludens. Игра у этого народа в крови. И певучи они просто невероятно.

«А это для поддержки живого духа, — пояснил Гуляев. — Жизнь была уж очень трудна. Ничего больше не оставалось делать, поэтому всегда, во всём был элемент игры. Я вот своего дядю помню — всю жизнь всё обыгрывал… Театр в Кудымкаре — предмет особой любви и гордости всех жителей. На спектакли ходят семьями, с детьми всех возрастов. И что интересно — дети ведут себя спокойно, степенно, не чавкают, не хрустят, не носятся по залу, а серьёзно смотрят то, на что привели родители. Не важно, Лорка это, Шеридан, Шекспир или Островский. Я таких детей больше нигде не встречала. И таких взрослых зрителей тоже. Есть у них какое-то уважительное отношение к искусству, как к серьёзному, особо важному ремеслу, на которое не всякий способен.

В Кудымкаре глинистая почва, и когда я впервые ехала туда ранней весной (давным-давно это было), в пермском СТД мне строго велели купить резиновые сапоги. (Вот дурой-то я смотрелась в шляпке и резиновых сапожищах, когда все актрисы щеголяли в сапожках на высоких каблуках!) Именно в тот свой первый приезд я отметила перед театром длинные узкие корыта, из которых торчали верёвочные щётки. Зрители подходили, ставили грязные сапоги в корыта, скребли и смывали глину, потом заходили в театр и надевали нарядные туфли. И сейчас никто не зайдёт в театр, не помыв грязную обувь перед входом. Никогда я не замечала шума, гула, громких голосов перед началом спектакля. Степенные принаряженные зрители смотрят сосредоточенно, строго, пристрастно, всей душой реагируя на происходящее на сцене. К любому авангарду относятся с подозрением. Но осторожно, деликатно, мнения своего никак не выказывая.

Я люблю хотя бы раз в год приехать в этот город, прийти в этот театр, где нет мнимостей, подмен, приехать, чтобы вспомнить о высоком смысле театра, о его миссии. Конечно, бывают здесь (особенно сейчас, когда заметно отсутствие серьёзной режиссуры) и слабые спектакли, и неудачи. Но это честные неудачи, которые никто не называет победами. Знаю, что артисты театра предъявляют к себе высокий счёт. И обсуждениями критиков бывают недовольны: «Что-то нас уж сильно хвалят. Жалеют, что ли?», — насмешливо комментируют в курилке. Как им объяснить, что приезжие критики мгновенно влюбляются в этот театр? К слову, это почти единственный театр в российской провинции, где многие десятилетия сохранялось единство актёрской школы. Три выпуска артистов были выращены в национальных студиях ЛГИТМиКа (ныне — РГИСИ). Два из них растил и пестовал Владислав Станиславович Андрушкевич, профессор, заслуженный деятель искусств, бывший как раз в те времена художественным руководителем ленинградского Театра имени Комиссаржевской. Сейчас общность школы теряется. Почти никто не вернулся из Щукинского училища, из последнего набора в Пермском институте искусства. Но лгитмиковский костяк многие десятилетия держал и до сих пор держит марку. К первому ленинградскому набору принадлежит и Владимир Дмитриевич Гуляев, при котором театр стали называть «кудымкарским чудом».

Гуляев родился и вырос в Кудымкаре, который до сих пор считает самым красивым местом на земле. В семье было трое детей. Отчим служил зам. начальника пожарной команды. Он ушёл на фронт в 1943 году, успев усыновить Володю и народить двоих младших детей. И погиб. Остались от него галифе и гимнастёрки, которые перешивались на детей по многу раз. Остались воспоминания о том, как, расстелив на полу рулон дешёвых обоев, отчим зелёной краской вдохновенно рисовал сражения, а маленький Володя зарисовывал оставленные ему пустые места. Осталась память о том, как пел в пожарной части самодеятельный хор, а ребятишки, затаившись, слушали песни. Только вот на фотографии среди пожарников — одни женщины, мужчин совсем мало. Осталось в памяти и вечное недоедание, и мать, бившаяся изо всех сил, чтобы прокормить детей. И всё-таки, несмотря на многолетнюю нужду, детство вспоминается как счастье.

«На улице Володарского, где мы жили, были небольшие домики, где собирались старички, больше бабушки, конечно. Они одевались в свои праздничные яркие одежды, садились на завалинки и пели свои песни, большей частью грустные, протяжные. Вокруг собирались жители, стояли и слушали. Это такие яркие по цвету картины, оставшиеся в памяти! Кудымкар для меня — это Красная горка, внизу пруд, чуть дальше соединяются реки Кува («мёртвая вода») и Иньва («женская вода»). Обе реки сейчас замелели, а я помню их весенние разливы. Недалеко от Кудымкара в деревне был дом бабушки, высоко, на горе. Называлось это место «шонди морос» — («на груди солнца»). Эта «солнечная грудь» заходила за горизонты, воздуху было много. Шлёпать до бабушки приходилось пешком пять километров, рос я в основном у неё, учился в национальной школе…».

Тяга к искусству у Гуляева была огромная. В отрочестве он бегал на спектакли драматического театра. Денег на билеты, конечно, не было. Но здание летнего театра было дощатым, и через щели можно было одним глазом посмотреть весь спектакль. А потом попытаться разыграть его вместе с девчонками во дворе. Есть такие мальчики в России, живущие в маленьких городках, посёлках, деревнях. Откуда в них эта тяга к красоте? Пытался Гуляев учиться в лесном техникуме, но — душа не лежала. И он поступил в Кунгурское художественное училище. Окончить его помешал… Берия. Готовясь к государственному перевороту, он объявил досрочный набор в армию; и вместо защиты диплома в марте 1953-го Гуляев уже был в армии, в Белоруссии.

Вернувшись домой, пошёл работать в типографию, Но когда Алексей Павлович Белолипецкий, главный режиссёр Кудымкарского театра, набрал в студию ребят, среди них, конечно, оказался Гуляев. В конце года ему, единственному, Белолипецкий предложил войти в труппу. Дома это вызвало недовольство, слёзы матери: надо было поднимать младших брата и сестру. И снова пришлось отказаться от того, к чему он стремился. Но через год он всё-таки вступил в труппу.

Тут надо представить себе этот маленький театр. Ещё в начале 20-х годов знаменитый художник П. И. Субботин-Пермяк организовал художественно-промышленные мастерские, а при них драматический кружок, где ставили Чехова, Гауптмана, Пушкина. В 1930-м в Кудымкар впервые приехала русская труппа и при театре открылась Первая национальная студия, было построено помещение. Выпускники этой Первой студии, набранные по комсомольскому призыву, и стали основой национального театра. В 1943 году в театре была организована Вторая студия. Ко времени, когда подрос Владимир Гуляев, театр уже справил своё 20-летие. Это был вполне профессиональный сложившийся коллектив. Какие чудесные лица смотрят с пожелтевших фотографий: Г. И. Сикевский, И. П. Субботина — воспитатели национальных студий, режиссёры В. Е. Черноблер, Ю. П. Чернышёв. За ними никому неведомые судьбы, биографии, и, может быть, тайны, приведшие их на этот край земли. (Дочь В. Е. Черноблера, Светлану Валентиновну, я ещё застала на сцене. Породистая, статная, нездешняя, она меня поразила. Но до чего же я была нелюбопытна! Через несколько лет она умерла, а ведь ещё можно было успеть её расспросить, узнать что-то важное. Меня до сих пор мучает загадка этого красивого, гордого, замкнутого лица.)

Театр был славен живыми традициями, замечательными актёрами, еще дорабатывавшими после классовых бурь 20-х, 30-х, 40-х годов. Среди них были интеллигенты старой формации, сосланные в эти глухие места, но выстоявшие благодаря мужеству и достоинству. Среди них и проходили театральные университеты Владимира Гуляева.

«Когда актёр вырастает без школы, то первое, что у него формируется — это штампы. Они и у меня моментально стали появляться. Но в театре было несколько актёров, по которым я сверял жизнь. Светлана Черноблер меня водила за руку по сцене и вводила в спектакли. Она была в театре с пятнадцати лет. В молодости играла молодых героинь, знала всё. Её звали театральной энциклопедией. Когда меня вводили на роль Велимира в «Докторе философии», меня так парализовал страх, что я не мог сказать ни слова. И замечательный актёр Тихомиров, игравший старика, так стукнул палкой по сцене, что сломал её, это-то и вывело меня из столбняка. Или был такой актёр Николай Петрович Познухов «белой кости», образованный, интеллигентный, бывший офицер, отсидевший свой длинный срок. После освобождения он не имел права жить в крупных городах. Вот он и стал артистом. Всегда ходил в одном костюме. Но всегда со свежим платочком в нагрудном кармане. Когда я в массовке нарисовал себе демонические брови, он тихонько сказал мне: «Володенька, а ведь они здесь совсем не нужны. Они тебе пригодятся в «Арбенине» … Или за три дня вводили меня на роль Молчалина. Я только что с улицы — какой там Молчалин? Черноблер нашла щель на полу между декорациями и оттуда «страховала» текст. После сцены с Чацким Познухов, его игравший, мне прямо на сцене тихо сказал: «Молодец, Володя!». Как я духом воспрял от этой похвалы, представить себе невозможно. Через много лет я его встретил в каком-то сельском клубе, где он руководил кружком. И пригласил его снова в наш театр, и он ещё несколько лет играл, с комнатой мы ему помогли. Он доживал свой век рядом с театром…»

Красивый, темпераментный, молодой Гуляев быстро проявился в амплуа героя. Играл много, и в классике, и в современном репертуаре. Ему было 25 лет.

И тут вдруг известие: в Ленинградском институте театра музыки и кинематографии набирается национальная студия. Трудно себе представить, что это было такое для ребят из глубинки. Единственная возможность вырваться из круга провинциального захолустья, круто изменить свою жизнь, поймать за хвост Жар-птицу! Тут Гуляеву пришлось сделать нешуточный рывок — ведь у него было всего девять классов образования. Экстерном он сдал экзамены за десятый. Но будущий его педагог Андрушкевич категорически не хотел брать на курс «перестарка». И уговаривал: «Ну зачем вам ехать в институт? Вы и так главные роли играете. И вот щель у вас тут между резцами. И вообще вы уже как актёр сформировались». Наконец сдался: «Ну, ладно, завтра утром вы со Светланой Рабинович покажете мне финальную сцену из «Коварства и любви». Вот тогда и решим вашу судьбу…».

До сих пор Гуляев с содроганием вспоминает этот момент.

«Десять вечера. Библиотека закрыта. Театр закрыт. А утром показ. Где в Кудымкаре взять Шиллера? Книгу всё-таки у кого-то нашли. А главное, нашли здание с хорошим высоким крыльцом, где горела лампочка. Перелезли через забор и репетировали под этой лампочкой полночи, пока хватило сил. Утром сыграли. Ничего больше не помню. После этого показа Андрушкевич меня взял. Но ещё три года в институте он будто испытывал меня на крепость, на выносливость. Потом уже я понял, что он не просто воспитывал курс, он формировал новое поколение коми-пермяцкого театра. Он искал среди нас будущего режиссера. Испытав меня, стал натаскивать, водить на свои репетиции в театр. И «Снегурочка» у нас на курсе возникла не случайно. Андрушкевич мне вдруг говорит: «Ну-ка, давай, игрище организовывай, как там у вас в снежки играют?». Я-то не знал, что буду режиссёром. А он знал.

Он воспитывал меня как режиссёра, как будущего руководителя, исподволь, постоянно преподавал мне какие-то уроки, отнюдь не книжные. Но и пощады не давал. Я уже Берендея играл на третьем курсе, а он меня предупреждал: «Будет тройка — выгоню».

А ведь мы на втором курсе засомневались в своём учителе. Была в институте калмыцкая студия. Они были моложе нас на курс, а уже «Ромео и Джульетту» играли. А мы всё учились верить в предлагаемые обстоятельства, нам ещё и литературный текст не разрешали говорить. И каково же было наше удивление, когда их педагогов сняли с курса и заменили другими. А мы на 4-м и 5-м курсах выпустили «Снегурочку», «Проделки Скапена» и институт обалдел. Всю жизнь я храню в сердце глубокую благодарность Владиславу Станиславовичу. Он учил нас профессии, но он и учил нас быть людьми…»

Может быть, ещё и поэтому большой город не смял, не подавил Владимира Гуляева, что были за его плечами встречи с такими людьми. Ведь кто за чем в Ленинград ехал: кто-то в надежде зацепиться и не возвращаться в российскую глухомань. Кто-то уже в институте был подвержен исконному русскому недугу, и потому не сложилась актёрская жизнь. На курсовой фотографии — двое парней; постарше в верхнем ряду положили ладони на руку Андрушкевича. Это Гуляев и его друг Владимир Мазеин, будущий социальный герой, лауреат Государственной премии, заслуженный артист России, до самой своей смерти (от сердечной болезни) работавший в родном театре, строивший его вместе с Гуляевым.

Судьба ждала их в родном городе, не дала свернуть в сторону. В Ленинград Гуляев уехал, будучи едва тронут культурой, а вернулся образованным интеллигентным человеком, с осознанием долга перед своим городом и перед театром, который его воспитал. И долг этот он отдавал всю свою жизнь. На фотографиях видно, как на красивом, бездумном, вполне актёрском лице проступают иные черты.

Молодая смена приехала в родной театр в 1963 году, а его уже почти что не было — стояла разобранная коробка. Нужно было решать — или работать на износ, мотаясь по сёлам, пока здание ремонтируют, или «доносить» театр, как доносят старое платье, и закрыть. Решили работать по сёлам. Это был самый настоящий театральный экзамен. Нетеатральным людям трудно представить, что такое 730 спектаклей за календарный год (при отсутствии стационарного помещения) в холодных колхозных клубах, лагерях и школах. В том же году Гуляев стал очередным режиссёром. А когда через пару лет директор театра А. Ярков предложил ему пост главного, отказался — считал, что ещё не дорос. Но с 1969 года начался долгий 30-летний путь Владимира Дмитриевича Гуляева сначала в ипостаси главного режиссёра, потом художественного руководителя. Свой актёрский талант (а Гуляев был разноплановым актёром с большим обаянием) он вынужден был принести в жертву обязанностям руководителя. Всё чаще режиссёр брал верх. Всё яснее он понимал, что надо строить театр, как строят добротный дом, где у каждого — своё место, где всё прилажено надёжно и крепко.

Гуляеву удалось этого добиться. Входя в театр, невольно чувствуешь дух несуетной, уверенной в себе силы. 70–80 годы прошлого века были золотой порой Кудымкарского театра и театральной судьбы Гуляева. 42 актёра было в труппе. При этом три четверти с высшим театральным образованием! В 1981 году в театр влилась Вторая ленинградская студия, выпускники которой сегодня составляют актёрский костяк. Именно в 81-м Гуляев поставил свою знаменитую «Снегурочку», которую решили вывезти на фестиваль Островского в Кострому. Приехали с директором театра А. Ярковым за два дня до выступления и услышали в коридоре пренебрежительные слова, типично великорусское хамство: «Какие-то узкоглазые приехали». Сердце сжалось от обиды и унижения. После спектакля в зале повисла напряжённая тишина: «Неужели провал?». И вдруг шквал оваций! Спектакль потряс зрителей удивительным сказочным ладом, музыкальностью, буйной языческой силой, давно забытой в театре гармонией.

В «Снегурочке» звучали живые голоса, пели на четыре голоса. И это при том, что в спектакле была использована симфоническая музыка Чайковского. Языческая стихия спектакля была отражением живой стихии народа, не очень давно принявшего христианство. Сцена «Купался бобёр, купался лесной» была поставлена на манер деревенских игрищ-ритуалов. (Гуляев ещё застал мальчишкой огромные костры, когда со всей деревни собирали «отопки» и прыгали через костёр.) Да и все артисты театра, от знаменитой народной артистки А. Котельниковой, игравшей Бобылиху, до пастуха Леля, молодого красавца Владимира Сырчикова, (ныне заслуженного артиста России), от Курилки (сегодня заслуженного артиста России Анатолия Радостева) до Мизгиря (жгучего брюнета того самого цыганского коми-пермяцкого типа Станислава Мещангина) — все они несли эту народную стихию в себе. Все были молоды, красивы, певучи и простодушно, наивно талантливы.

А какой интересный художник оформлял этот спектакль! Дмитрий Сергеевич Евстигнеев был учеником Тамары Ивановны Чистоевой, при которой в спектаклях было до десяти–двенадцати живописных задников. Настоящие полотна к каждой картине создавались. Традиция в театре была такая: уж если лес на сцене — так чтобы в нём заблудиться можно было. Я ещё застала в театре спектакли, оформленные Евстигнеевым, с этими подробно написанными задниками, с тщательно, точно выделанными костюмами. Конечно, это уже было несколько старомодно. Но прошло десятилетие, и положение со сценографией в российских городских театрах сделалось настолько катастрофическим, что теперь я бы дорого заплатила за эту «старомодность».

В 1983 году постановщик «Снегурочки», тогда уже заслуженный деятель искусств России Владимир Гуляев, заслуженный художник России Дмитрий Евстигнеев, народная артистка России Анна Котельникова и заслуженный артист России Владимир Мазеин стали лауреатами Государственной премии имени Станиславского. Тогдашний молодой артист, впоследствии сам режиссёр и руководитель Серовского театра, Виктор Узун, вспоминая те дни, рассказывал, что Гуляев в то золотое время буквально летал по городу. Вокруг него образовывались вихри: он всех как-то пристраивал к делу и умел использовать способности каждого.

Накопление сил, длившееся долгие годы, принесло плоды. Выезд в Кострому был первой крупной поездкой театра за пределы округа и области. Начались поездки на гастроли, фестивали — российские и зарубежные. Какую «Вассу Железнову» поставил Гуляев! В театре всегда были женщины крупные, фактурные, этакие Пашенные. А он взял на роль Вассы маленькую, хрупкую Котельникову. Поначалу она сопротивлялась, репетировала, стиснув зубы. И сыграла… несчастную мать, родившую больных, неудачных детей. На таком нерве сыграла, на такой дикой боли, что это снова поразило всех. На Всероссийском фестивале драматических театров, посвящённом столетию Горького, постановщик спектакля и исполнительница главной роли были удостоены дипломов. Вообще, свои главные победы Гуляев одерживал в классической драматургии, особенно в русской психологической драме. Островский, Горький, Чехов, Найдёнов, Толстой были его постоянными собеседниками. Хотя любил и умел ставить музыкальные комедии, костюмные спектакли по пьесам Лопе де Веги, Шеридана…

Кудымкарские зрители, надо сказать, классику воспринимают только в том случае, если она как-то соотносится с их жизнью. Владимир Мазеин в роли старика Ванюшина сыграл русского Лира, сыграл человека крупного, тяжёлого, мучительно пытающегося что-то понять и трагически не способного принять происходящее. Какой мощный был артист, совсем не местного масштаба! Я помню, как в последней сцене физически ощущалась тревога, становилось трудно дышать. И сидящий передо мной мужчина горячо шептал в ухо жене: «Вот мы с тобой в театре сидим, а где сейчас наш Мишка? Где? Мы же ничего про него не знаем!». Я поразилась такому прямому посылу со сцены в зал.

Во «Власти тьмы» заслуженная актриса России Галина Шавкунова сыграла Матрёну. Не было в ней ни подлости, ни жестокости, а была только безмерная любовь к сыну, желание изо всех сил устроить его в этой жизни. Она старалась, чтобы всем было хорошо. И ему, и Анисье, и ребёночка-то перед удушением хлопотала, чтобы окрестить. И такая она была ласковая, простодушная, хлопотливая, что просто страшно становилось. И вдруг становилось понятно, что такое власть тьмы. И какая это тьма по России идёт, когда перепуталось — где добро, а где зло. А каким балованным слабым сынком был Никита в исполнении Сергея Андреева. И какая красивая, жадная до бабьего счастья была Анисья — Вера Чугайнова. И никто из них не хотел никому зла. Все только и хотели, что счастья себе.

Спектакль этот был поставлен в смутное время. На дворе было начало 90-х. Художник Людмила Мехоношина, тоже выпускница ЛГИТМиКа, недолго проработавшая в Кудымкаре, продемонстрировала в спектакле такую постановочную культуру, что сейчас я с грустью вспоминаю. Ничего подобного с тех пор в наших провинциальных театрах я не видела.

Целый цикл военных спектаклей, поставленных Владимиром Дмитриевичем в разные годы, был пронизан горечью детских воспоминаний и той генетической памятью о войне, которая присуща нашему народу.

«Когда провожали молодых парней на войну, городская площадь возле театра была заполнена телегами, повозками из всех деревень. Стоял всенародный плач, стон непрекращающийся…»

Этот плач Гуляев помнил всю жизнь. И всю жизнь ставил строгие, трагически лаконичные спектакли о войне.

Одна из последних ролей, которую он позволил себе сыграть, будучи руководителем театра, была роль Гаева в «Вишнёвом саде» в 1982 году. Лопахина играл Мазеин, Раневскую — Г. Шавкунова. Помню, какое безмерное одиночество ощущалось в этих людях, застывших перед неведомыми переменами! Какая потерянность, беспомощность была в Гаеве! Между прочим, в 1983-м мало кто чувствовал близость перемен.

В Коми-Пермяцком округе была огромная потребность в национальном материале. Народ разучился говорить на родном языке. И Гуляев стал привлекать в театр начинающих драматургов и прозаиков. Так появились спектакли по пьесам М. Сторожевой, С. Можаева, Н. Бормотова, Ф. Истомина, Н. Фадеева. На этих, порой очень несовершенных пьесах, расцвёл талант Анатолия Радостева. Ах, какой это актёр! Про таких обычно говорят: Бог поцеловал при рождении. Он так тонко чувствует стихию народного юмора, народной игры, что одно только его появление на сцене — уже праздник. Его герой в национальной драматургии (он и сам пишет прелестные пьесы-игры) — лукавый коми-пермяк, простодушный, наивный, весёлый, всё обращающий в игру.

При Гуляеве выросли и сформировались и режиссёр Станислав Мещангин, и мягкий, интеллигентный актёр Владимир Сырчиков, заменивший Гуляева на посту художественного руководителя, и острохарактерный актёр, ныне директор театра Анатолий Четин, самобытная Нина Голева, сыгравшая Снегурочку в том знаменитом спектакле. И лиричная Валентина Мещангина, похожая на брюлловскую красавицу. До сих пор, несмотря на то, что не лучшие свои времена переживает театр, приезжаешь туда с радостью, чтобы встретиться с талантливыми, честно работающими актёрами.

В чёрные для российской культуры 90-е годы, когда актёры бросали театр из-за нищенской зарплаты, когда упал престиж профессии, когда начали уходить из жизни дорогие его сердцу друзья и покидать сцену старики, Гуляев как-то внутренне надломился. Особенно тяжко пережил он смерть Владимира Мазеина, крупного, мощного актёра, который был не просто его другом, однокашником, но соратником. Гуляев рассказывал, что когда Мазеин решил уйти из театра из-за болезни сердца, они договорились, что уходить всё- таки нельзя. Если это случится, то пусть случится на сцене. Возвышенные, старомодно-нравственные представления о театре были для них не пустым звуком.

Приезжая в театр в последние годы, я видела, что Гуляев всё больше держится в стороне, на обсуждениях отмалчивается, даже сидит один, как бы отстранившись от всех. Никогда он не жаловался, всегда держался с достоинством, но изредка в разговорах пробивалось отчаяние, тоже какое-то сдержанное, нетеатральное. С тех самых пор Гуляев для меня — образец мужского достоинства в режиссёрской профессии, которая по определению всё же мужская.

Но всё больше бабьих черт в мужчинах, исполняющих в театрах роль режиссёра, всё больше кликушества, позёрства. А сколько стенаний и жалоб на всё, сколько жлобства! Гуляев себе этого никогда не позволял. Он выдержал, не сломался. Сохранил театр в тяжёлые времена. И понял, что устал безмерно. Сказалось и просто многолетнее напряжение — к этому времени он поставил в театре 160 спектаклей. Но ушёл он, услышав первые намёки жаждущих обновления. Ушёл за год до наступления нового века. Красиво, достойно, по-прежнему поддерживая с театром кровную связь, приезжая из Перми — раз в год — на постановку. Медленно, малозаметно для всех, он рвал по ниточке те крепкие узы, которыми судьба привязала его к тому чуду, которое мальчиком увидел через щёлку в дощатом театре своего любимого города. С Гуляевым из театра ушло что-то значительное, неуловимое, что трудно обозначить словом. А может быть, и не надо обозначать.

Журнал «Театр» № 4 (2004 г.)